Александр Галицкий, Almaz Capital Partners: «Отечественная венчурная система достигла неубиваемых размеров»

О российском венчурном рынке, о себе и о возможности сотрудничества с госструктурами нашему изданию рассказал создатель и управляющий партнёр фонда Almaz Capital Partners Александр Галицкий.

Интервью о стартапах и бизнесе

17 сентября 2013

Российская венчурная индустрия технологических проектов достигла неубиваемых размеров, считает создатель и управляющий партнёр фонда Almaz Capital Partners Александр Галицкий. Запуску процесса содействовало государство, однако теперь русский венчур способен развиваться и приносить прибыли без государственного вмешательства. Впрочем, роль наших властей на рынке продолжает оставаться позитивной, считает Галицкий.

Александр Владимирович, как выглядит среда, в которой сегодня рождаются и развивают стартапы России, на Ваш взгляд? Можно ли её назвать благоприятной? Почему?

Главное — то, что российская венчурная система, венчурная среда появилась, то, что она вообще существует. Ведь лет шесть назад её просто не было. Но эта среда появилась и её уже никуда не уберешь.

Во-первых, появилось огромное количество венчурных компаний, инвестиционных компаний и фондов — и продолжает появляться. Вот недавно давал комментарий про новый государственный фонд интернет-инициатив, который на самом деле и не фонд. (Речь идет о Фонде развития интернет-инициатив (ФРИИ), стартовавшем в июле – А.Ч.)

Во-вторых, появился новый тип предпринимателей. Всех entrepreneurs я делю на три вида. Первый — технологический, к которому относился я сам. Кроме технологии, мы ничего не видели. Я не понимал бизнеса, не понимал, как сделать технологию коммерческой. В Советском Союзе меня научили, что главное — побить всех потенциальных врагов с точки зрения технологических преимуществ. Второй вид, к которому я отношу Давида Яна и Сергея Белоусова — люди, которые были никак не связаны с прошлым, не были отягощены академическим и индустриальным бэкграундом.

У них были мозги и opportunity (благоприятные возможности) на рынке. Они были всегда готовы менять сферы бизнеса, переключаться; мне было сложно начать торговать компьютерами, им — нет. И есть третий вид предпринимателей — люди, которые родились во второй половине 80-х и в начале 90-х. Им сейчас по 23-25-27 лет. Они не помнят и не знают СССР, выросли в стране с рыночной экономикой, получили хорошее образование, готовы и могут самостоятельно создавать собственное будущее, свою жизнь.

Если в 2007 году у меня на столе за неделю набиралось десять бизнес-планов — я был счастлив. Сейчас я счастлив, когда у меня их меньше сотни. Появился непрерывный поток бизнес-планов. Есть люди, которые уже что-то успели создать, есть люди, которые попробовали создать, но у них это не получилось и они пытаются снова, есть те, кто только начинает.

Появились реальные и публичные истории успеха российских технологических компаний. Ведь большая часть таких историй была тайной. В первой половине нулевых было известно только про Валентина Гапонцева, советского физика, создавшего успешную корпорацию IPG Photonics, и Ратмира Тимашева, который в 2004 году продал свою фирму Aelita Software канадской Quest Software за 115 млн. долларов. Когда мы в 2011-м продали Qik за 150 млн. долларов, это уже не произвело такого впечатления.

Начались продажи на российском софтверном рынке; сколько компаний, выпускающих электронные игры, купила только одна Mail.Ru… «Яндекс» вышла на IPO… Все эти истории дают людям уверенность, что это можно повторять. Да, не очень велика вероятность повторить успех «Яндекса», но эта компания состоялась. На мировом рынке выросли и укрепились Kaspersky, Parallels, Acronis, Veeam. На российском рынке система 1C стала абсолютным лидером.

В общем, отечественная венчурная система достигла неубиваемых размеров, несмотря на то, что существует она ещё очень недолго.

А когда именно, по Вашему мнению, появилась российская венчурная индустрия?

5-6 лет назад, когда была создана Российская венчурная компания, фонды РВК («Биопроцесс Кэпитал Венчурс» и «ВТБ-Фонд венчурный» — А.Ч.). То есть у политической элиты произошло осознание того, что есть целая отрасль, которая может приносить деньги.

Нельзя сказать, что венчурная индустрия родилась в России, потому что я сюда пришел или Intel Capital. Это будет несправедливо и неправильно. Я стоял у истоков, но я не основатель индустрии, это точно. Богуславский, Гамзин, Дайсон – начинали гораздо раньше.

А первый отечественный венчурный фонд создал в 1998 году мой нынешний партнёр Чарли Райан. Но грянул дефолт, и он вернул все комитенты. Однако в 2001 году именно Райан был одним из тех, кто инвестировал в «Яндекс» — когда никто больше в эту компанию денег не вкладывал.

Госструктуры являются конкурентами частных венчурных компаний или нет?

Государственная РВК сегодня — это 10% объёма инвестиций, все остальные деньги другого происхождения. Но государство дало толчок этому процессу — я считаю, это было необходимо. При том, что делалось и делается масса ошибок, это нормально, главное, что был выбран верный вектор. Пусть фонды не все эффективны и часть денег неправильно использована, но процесс идет, венчурный технологический сектор экономики развивается бурно и самостоятельно. В 2007 году проходило 2-3 конференции в год, сегодня может быть 2-3 конференции в день, и я на некоторые из них не успеваю.

Вы знаете, сколько классных идей было в наших советских НИИ? Проблема была в том, что с этими идеями было некуда податься. Вариантов для их реализации было только два: добиться, чтобы твоё руководство вышло с инициативой наверх, наверху идею одобрили и выделили под неё финансирование, либо «подсидеть» своего босса (тот и другой случай были в моей советской жизни). Знаменитый новосибирский академгородок появился вовсе не потому, что власти решили его построить в таком красивом месте. Нет, это была борьба поколений советской научной элиты, борьба молодежи за место под солнцем — и, как итог борьбы, строительство новой площадки для молодых ученых. А сейчас ты можешь пойти к венчурному капиталисту, он даст тебе средства, и ты создашь новую компанию.

По сообщениям СМИ, Вы консультировали бывшего вице-премьера правительства РФ Владислава Суркова по вопросу создания венчурного фонда. Соответствует ли эта информация действительности и предлагали ли вам возглавить новую организацию?

Это без комментариев. Одно хочу сказать: я очень с большим уважением отношусь к Владиславу Суркову. Он один из немногих политиков, кто реально умеет оценивать переломные моменты и не только в политике. И если ему потребуются мои знания – я буду рад с ним поделиться. Но что касается бизнеса – то я полностью отдан Almaz`у.

Когда и как Вы, инженер, стали венчурным капиталистом?

Произошло это в 2004 году, когда я стал больше времени проводить в России. Я никогда не отрывался от России, даже когда работал в Кремниевой долине и Европе, постоянно летал в Москву и обратно, никогда не менял гражданства. Но в 90-е и в начале 2000-х больше времени жил за рубежом…

В 2003-м я был на распутье, думал о том, что буду делать дальше — строить ещё одну компанию или уходить «на пенсию». Тут подвернулось предложение европейского TechTour впервые провести мероприятие в России. Раз в четыре года 60 европейских венчурных капиталистов изучают 25 лучших компаний какой-либо страны мира. Меня попросили возглавить первый российский TechTour. Мы исследовали более 200 компаний и нашли много очень интересных и малоизвестных, а то и вовсе неизвестных на Западе, в том числе Parallels (SWSoft), Acronis, ABBYY, «Яндекс», Kaspesky, SJLabs.

Проекты были самые разные — и потенциально прибыльные, и очень интересные технологически, но абсолютно непредсказуемые с точки зрения западного инвестора. И вот я увидел все эти и многие другие компании, а также узнал, что никто с ними не работает — не инвестирует, не развивает. А меня по-настоящему заводит, когда я вижу что-то нужное и интересное, но никто этим не занимается.

В это время у нас существовал только один венчурный фонд «Русские технологии» (созданный «Альфа-групп» в 2003 году и закрытый в 2008-м), да Intel Capital открыл свое представительство в Москве и начал осторожно изучать российские реалии. Помню, меня пригласили на какое-то мероприятие в России прочитать лекцию о западном венчурном бизнесе, Кремниевой долине и о стартапах. Я прочитал эту лекцию, её записали, выложили в Интернет, было около 10 тыс. просмотров и скачиваний…

Я увидел, что тут понятия не имеют о технологическом венчурном предпринимательстве, что огромное поле никем не занято, и можно создать новую индустрию. А я всегда любил быть пионером, первопроходцем. И, что особенно важно, эта индустрия может развиваться самостоятельно, независимо от властей и их политической воли, потому что у неё огромный потенциал. Во время «ТехТура» я нашел немало софтверных компаний, которые заработали на западном рынке один-два-три миллиона долларов, продавая какие-то хреновины. Никто не развивал их, не помогал этим ребятам превратить три миллиона в тридцать-сорок. Конечно, все ребята были разные.

Вот, например, сидит в Москве такой, допустим, СЕО компании Famatech Дима Зноско (это реальный пример и реальная компания), который окончил МГУ в 2001 году, немного поработал, и вышел на объём продаж 6 млн. долларов в год, ездит на Ferrari и ему больше ничего не надо, «жизнь удалась». Таких примеров — масса. При этом не было не только конкуренции, не было даже понимания, что со всем этим делать!

Понимания не было настолько, что даже «ТехТур» венчурных европейских капиталистов спонсировать у нас тогда, в 2004 году, никто не хотел. Мне пришлось начинать финансировать его из собственного кармана. И это заводило. Это больше всего заводит — когда ты упираешься в некую стенку и знаешь, что за ней есть некое светлое будущее. При этом тебя туда не то, что не пускают — просто никому это не нужно.

Какова задача вашей компании на рынке стартапов?

Задача Almaz — вывод российских технологических стартапов на мировой рынок. Мой собственный опыт работы, опыт моих коллег, инженеров из бывшего СССР, свидетельствовал: необходимо создание собственной технологической венчурной индустрии, потому что русским трудно «поднимать деньги» на Западе. Было трудно и в 90-е, и 9 лет назад, так же трудно и сейчас. Нам не доверяют, нас опасаются, на деловое взаимодействие негативно влияют языковой барьер, политические моменты, культурные стереотипы. В общем, нужны собственные фонды и собственные венчурные капиталисты.

В чём главное отличие технологических стартапов от обычных?

Во-первых, у технологического стартапа больше рисков, причём нестандартных. Если я открываю очередную кофейню, то у меня риски особого рода — брендовые, маркетинговые. То есть стандартные – я открываю классические книжки и начинаю работать. В технологическом предпринимательстве есть риски, не описанные ни в одном учебнике по бизнесу.

Вторая особенность — ты работаешь сразу и с людьми, и с процессами. Если в обычном бизнесе ты можешь сразу расставить всех по местам, распределить роли и начать работу, то в технологическом так не получается. Здесь роли определяет процесс работы.

И последнее. В обычном бизнесе ты, как правило, имеешь дело с товарами и услугами, уже понятными и известными потребителю. А в технологическом бизнесе иногда приходится вкладывать в средства в развитие рынка. Первопроходцы, как правило, проигрывают.

Кто сегодня формирует правила игры на вашем рынке?

Инновации, технологии и люди, их создающие.

Вплоть до летнего затишья среди актуальных держалась тема «нежизнеспособности и вредоносности» проекта «Сколково». Ваше мнение?

Сколково выполняет важнейшую задачу — интеграции с мировым инновационным сообществом. Это необходимо для того, чтобы Россия смогла наверстать упущенное за годы закрытости. Закрытость началась где-то в 40-е годы XX века, вместе с Холодной войной. Еще в 30-е СССР был участником мирового научного и технического процесса — сюда приезжали иностранные ученые и инженеры, наши учёные читали лекции на Западе, студенты учились за рубежом.

Изоляция привела к нашей отсталости в некоторых самых прорывных отраслях. Покупка западного оборудования, по большому счёту, ничего не давала — наши технологические процессы были слишком различны. Часто импортную технику было невозможно встроить в наш производственный процесс, так же, как и наши разработки разместить на зарубежном производстве.

Кроме свободного обмена идеями и технологиями, как условии технического прогресса, России необходимо встроиться в международное разделение труда, в котором мы, по большому счёту, не участвуем. Самый известный пример такой кооперации — iPhone, детали которого создаются во множестве стран, на 37 мировых предприятиях, а разработка там американская.

Но Россия ничего в iPhone не привносит и не зарабатывает. И Сколково призвано решить и задачу интеграции нашей страны в мировой производственный процесс — с помощью международных технологических проектов.

Есть ещё одна важная задача Сколкова, но чисто внутренняя. Вот я, например, раньше считал, что не нужно строить какой-то обособленный инновационный центр, а надо создавать его в Зеленограде, на базе существующих НИИ. Потом, поговорив со многими тамошними ведущими научными сотрудниками и руководителями, я понял, что так не получится. В большинстве российских ученых, и академиках, и даже предпринимателях, вышедших из этой среды, сидит советское: «Дайте нам денег, а мы сами знаем, что надо делать, мы вас осчастливим». Задача Сколкова — сломать эту ментальность, заменить её на здоровый рыночный подход к инновациям.

Открытый университет — это замечательный проект, как и Сколковский технологический университет, потому что в сегодняшней России postgraduated-образования как такового не существует. Раньше мы завершали свое образование в отраслевых или академических НИИ, куда приходили на базовые кафедры; там инженеру можно было получить представление о том, что собой представляет его будущая работа. На базовой кафедре мы занимались от двух до четырёх дней в неделю, начиная с четвёртого курса.

Я приходил и писал программу, причём знал, для чего я её пишу. А сейчас? Да, есть замечательные IT-компании (ABBYY, IBS, Parallels с базовой кафедрой в МФТИ), где можно повышать свою профессиональную подготовку и овладевать новыми компетенциями, но этого мало. Проблема в том, что преподаватели технических вузов наших отстают лет на десять от понимания процессов, происходящих в индустрии, для которой они призваны готовить специалистов.

Кроме того, грантовая система Сколкова дала людям возможность забыть о прокуратуре, стоящей за спиной. Проблемы в результате были у самого инновационного центра, но не у компаний.

У Вас более 30 патентов и изобретений. Что интереснее изобретать — технологию или бизнес? Не планируете ли вернуться к научно-технической работе?

Мне всегда было интересно и то, и другое, и я нашёл способ совместить два интереснейших занятия. Хотя я с детства пытался заниматься бизнесом — ещё в 7 лет рассчитал, что если белых мышей покрасить, то их можно продать дороже, и продавал. Но инженером я стал вовсе не потому, что в СССР бизнес был под запретом, нет — мне всегда было интересно создавать новые технологии. И сейчас я не инвестирую ни во что, что не имеет в своей основе интеллектуальной собственности.